СОДЕРЖАНИЕ РАЗДЕЛА:
Запись беседы с В.Н. Комиссаровым 12 июля 2004 г.
Памяти В.Н. Комиссарова (июнь 2005 г.)
Статья «В.Н. Комиссаров и современное переводоведение» (2010 г.)
Вилен Наумович Комиссаров, доктор филологических наук, профессор – один из основоположников и корифеев отечественной науки о переводе, выдающийся переводчик-синхронист и блестящий педагог. Он написал более ста научных трудов и воспитал несколько поколений переводчиков, учёных-лингвистов и преподавателей перевода. Именно благодаря Вилену Наумовичу, который широко известен не только в нашей стране, но и за рубежом, получила международное признание отечественная школа переводоведения.
Мне довелось познакомиться с Виленом Наумовичем ещё со студенческой скамьи, когда он стал рецензентом моей дипломной работы по переводу, которую оценил на «отлично». Через несколько лет я пришёл к нему, чтобы попросить его стать научным руководителем моей кандидатской диссертации. Он согласился и посоветовал заняться переводоведческой ономастикой — темой, которая остаётся по сей день одним из моих главных научных интересов. Кандидатская была написана и успешно защищена, но и после её защиты наше общение не прекращалось. В.Н. Комиссаров долгое время преподавал на Курсах переводчиков ООН при МГПИИЯ, но после их расформирования он создал новую общеинститутскую кафедру — кафедру теории, истории и критики перевода и пригласил меня туда. Значительное время я работал на этой кафедре бок о бок с ним. Докторскую диссертацию я писал без научного консультанта, но Вилен Наумович живо интересовался ходом работы, я о многом советовался с ним, и он сыграл очень важную роль в том, чтобы этой работе оппонировали виднейшие учёные.
23 августа 2004 года Вилену Наумовичу исполнялось восемьдесят лет, и мне показалось абсолютно необходимым посвятить этой дате публикацию в журнале «Мосты». Зная, как интересны его лекции, насыщенные не только научными тезисами, но и воспоминаниями, размышлениями, наблюдениями и интересными случаями, я попросил Вилена Наумовича поделиться с читателями журнала мыслями о своей жизни и профессии. В силу своей скромности Вилен Наумович стремился избежать повышенного внимания к себе и своему юбилею. Кроме того, он был серьёзно болен. Но всё же мы договорились о встрече. 12 июля 2004 года я приехал к нему и записал его ответы на мои вопросы.
Во время беседы я также сделал несколько фотографий Вилена Наумовича. Некоторые из них размещены в этой публикации.
 | В.Н. Комиссаров: «Перевод – важная часть моей жизни» |
– Вилен Наумович, с чего бы вы начали рассказ о себе?
– Мне исполняется восемьдесят лет. Более полувека я занимаюсь проблемами перевода в трех основных направлениях.
Во-первых, как переводчик – письменный и синхронный.
Во-вторых, как преподаватель. Помимо перевода, я преподавал многое другое, но в основном я, конечно, преподаватель письменного и синхронного перевода.
И в-третьих, я занимался теорией перевода, писал научные статьи и книги. У меня сейчас более ста публикаций по теории перевода, семантике и другим вопросам.
– Как вы стали переводчиком?
– Старую гвардию, то есть мое поколение (от которого уже остались рожки да ножки), часто просят дать какие-то наставления молодежи. Но я это сделать вряд ли смогу, потому что мой путь был совершенно «неправильным», он не соответствует тому, о чем я пишу в своих научных трудах. Я в них всегда доказывал, что переводу надо учить профессионально, что это особая дисциплина, что надо специально готовить преподавателей перевода.
А вот что получилось со мной. Я кончал педагогический факультет Военного института иностранных языков. В институте у нас по переводу был только маленький курсик, который вел преподаватель Литвиненко. Так вот, я неожиданно сразу стал хорошим письменным переводчиком. Вообще я был круглым отличником – и в школе, и в институте. Английскому языку меня дополнительно учили частные преподаватели, так что я прилично знал английский и, видимо, прилично русский. И у меня стали неплохо получаться письменные переводы.
Закончив в 1951 г. военный институт, я был оставлен преподавать там же, но на другом факультете – переводческом. Я сразу же попал в преподаватели перевода. Я преподавал не только общий перевод, но и военный перевод – я очень неплохо знал военную лексику.
– У вас был военный опыт в этом деле?
– Нет, на войне я не работал с языком. Я окончил артиллерийское училище и никакого отношения к переводчикам тогда не имел.
На переводческом факультете я стал работать под руководством Я.И. Рецкера. В это время никаких теорий и теоретиков перевода у нас не было. А был Яков Иосифович Рецкер, который время от времени сочинял так называемые разработки – что-то вроде небольших тематических пособий по переводу, которыми пользовались и другие преподаватели. Например, «Перевод абсолютных конструкций». Причем он с написанием разработок часто не успевал. Была такая Анжелика Яковлевна Дворкина, которая все время ходила за ним и говорила: «Яков Осипович, сдавайте разработку!» В итоге он ей что-то давал.
Заведующим кафедрой был опытный переводчик Борис Григорьевич Рубальский, там же работали Валентин Кузнецов, Александр Швейцер и другие высококвалифицированные переводчики. Яков Иосифович Рецкер в это время никак не мог закончить свою кандидатскую диссертацию, потому что он все время к ней что-то дописывал. И пока Рубальский не отобрал у него работу, он продолжал говорить, что она еще не полностью готова. Но, во всяком случае, он защитил диссертацию по абсолютным конструкциям.
Потом я тоже начал писать разработки по некоторым вопросам, о которых не писал Я.И. Рецкер. Я преподавал письменный перевод, и у меня получалось неплохо.
– Вы как-то говорили, что «все мы вышли из Рецкера». Вы считаете его своим учителем?
– Яков Иосифович Рецкер не был моим учителем. Я никогда не учился у него. Но дело в том, что раньше бытовало мнение – да и сейчас многие так считают, – что переводчиком надо родиться, что никакой закономерности в работе переводчика быть не может и что каждый переводчик по-своему решает каждую проблему. Я.И. Рецкер первым показал, что в переводе есть закономерные соответствия.
– Кто же был вашим учителем в переводе?
– Пожалуй, мои коллеги. Я много работал с Александром Швейцером, Юрием Денисенко, Валентином Кузнецовым. Если я что-то у кого-то взял в профессиональном отношении, это было при совместной работе. Но отдельно учителя в области перевода я не могу назвать. Меня никогда никто не учил. И это не укладывается ни в какие теоретические рамки. Почему вдруг я стал переводчиком – причем прежде всего синхронным переводчиком, и вроде бы неплохим? Не знаю, почему.
– А как вы приобщились к синхронному переводу?
– В Москве в 1952 или 1953 г. проводился конгресс китобоев. На этом конгрессе работали наши синхронисты, которые уже имели опыт: Саша Швейцер, Валя Кузнецов и Володя Кривощеков (его сестра, Светлана Шевцова, работала на той же кафедре, что и я). Они пригласили меня в качестве письменного переводчика – там надо было, помимо синхрона, переводить еще целый ряд документов. И вот как-то во время заседания, которое синхронно переводил Володя Кривощеков, в кабине рядом с ним сидел я. Уже не помню, почему: то ли меня это заинтересовало, то ли я записывал прецизионные слова, помогая ему. Он вдруг сказал: «А отчего бы тебе не попробовать? Возьми следующее выступление!». И надел на меня свои наушники. Я начал переводить синхронно.
– Сразу?
– Сразу. И сразу получилось неплохо. Я не терялся при очень быстром темпе оратора, умел «вцепиться» в него и переводить всё полностью в таком же темпе. Вот с тех пор я стал синхронить.
На том конгрессе запомнился забавный случай. Один из наших коллег переводил беседу какого-то специалиста и через всё фойе (а проходил конгресс в гостинице «Советская») кричал нам: «Ребят, а как будет по-английски шея?». Мы смеялись и долго эту «шею» вспоминали.
В 50-е годы военный институт, где я работал, был ликвидирован, потому что он носил какой-то половинчатый характер: с одной стороны, это было военное учебное заведение, а с другой – гуманитарное. Как говорил один из начальников курса, «с этими занятиями и строевую подготовку не проведешь как следует». Начальники менялись, и в зависимости от этого ударение падало то на гуманитарные дисциплины, то на военную подготовку – вплоть до того, что, когда начальником института стал генерал-полковник Козин, он устроил полосу препятствий... ты знаешь, что это такое?
– Дорога с траншеями, барьерами...
– Вот-вот. Так он приказал всему преподавательскому составу перед началом занятий проходить эту полосу.
После закрытия военного института я пошел работать редактором в специально организованное Бюро военно-технического перевода. Начальником там стал В.М. Кузнецов, и при нем вошли в состав редакторов А.Д. Швейцер, Н.Н. Левинский (был у нас такой опытный преподаватель) и я, потому что мне было больше некуда деваться. Меня, правда, приглашали в МИД, но приглашал руководитель подразделения, а отдел кадров меня не пропустил. Это позже я получил грамоту от МИДа – но то были уже другие времена.
В этом Бюро военно-технического перевода я работал и редактором, и переводчиком одновременно. Тогда редакторам разрешали самим осуществлять переводы. Я перевожу – Левинский меня редактирует; он переводит – я его редактирую. Это было удобно, поскольку мы друг другу доверяли. Но однажды мне пришлось редактировать такой плохой перевод, что я рассердился. Перевод был сделан одним «уважаемым человеком», как говорится. И я ушел. Ушел из этого бюро в никуда. Это было в 1957 г., в год Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве.
Я пошел туда работать. Кстати, руководителем всех переводчиков, обслуживающих фестиваль, был Гелий Васильевич Чернов. На синхрон он меня не взял – он меня тогда не знал совсем, а я работал там в роли сопровождающего, или линейного переводчика.
– Вилен Наумович, ведь синхронный перевод был внедрен впервые в 1946 году на Нюрнбергском процессе. И в нашей стране его стали внедрять сразу после этого?
– Да. Все делегации Советского Союза стали ездить на международные конгрессы со своими синхронными переводчиками. Без этого нельзя было провести ни одно международное мероприятие – ни в нашей стране, ни на выезде за рубеж.
Но я не был за рубежом до сорокалетнего возраста. В 1964 году я впервые в качестве синхронного переводчика выехал в Финляндию. И с тех пор два-три раза в год выезжал на работу синхронным переводчиком, да и в стране тоже работал достаточно часто.
– А что вы стали делать после фестиваля молодежи?
– Потом были сплошные случайности. В моей судьбе большую роль сыграла Зоя Васильевна Зарубина, которой я очень многим обязан. Уже не помню, как пересеклись наши пути с Зоей Васильевной, но во всяком случае она меня знала как синхрониста. И это повлияло на мою судьбу очень решительным образом.
Когда закончился фестиваль 1957 года, я остался без работы. Это продолжалось месяца два. Потом мне вдруг звонят и приглашают преподавать – правда, на условиях почасовой оплаты – в МОПИ (Московский областной педагогический институт). Там на вечернем отделении работал какой-то слабый преподаватель, и студенты взбунтовались и потребовали его замены. А кто-то в этом институте меня знал, и мне позвонили, пригласили работать.
Я стал там работать, а одновременно зарабатывал переводами, которые брал в том самом Бюро военно-технического перевода. Там в это время шли очень крупные заказы, и платили по 80 рублей за печатный лист, что тогда считалось очень хорошим гонораром.
– Да, это и значительно позднее считалось вполне приличной ставкой. Вы печатали сами?
– Я диктовал переводы машинистке. У меня была очень хорошая машинистка, которая не давала мне ни минуты на размышление, и поэтому поневоле я стал очень быстро переводить на язык.
И опять звонок: очередной бунт обучаемых, на этот раз в Военно-политической академии. Там организовали курсы повышения квалификации переводчиков, куда приезжали очень прилично знающие язык люди из разных республик страны, и один из преподавателей оказался не на высоте. Опять-таки совершенно случайно об этом узнала одна из моих бывших коллег, позвонила мне, спросила мое согласие, и меня пригласил завкафедрой. Я пошел работать в эту Академию. Это было в 1960 году, и я в Академии работал на курсах переводчиков до 1966 года.
К этому времени восстановили Военный институт иностранных языков, и курсы повышения квалификации переводчиков перевели туда. А меня перевели на полставки, и я остался обучать основной состав Академии. В то же время я защитил кандидатскую диссертацию по антонимии в английском языке и опубликовал словарь английских антонимов.
Но мне было страшно скучно. Я преподавал всё: и грамматику, и лексику, и фонетику. Я был всесторонним специалистом, но начальные этапы обучения всегда были скучны для меня, я любил обучать старшие курсы. А у меня был приятель – Крутиков Юрий Алексеевич.
– Это не автор упражнений по грамматике?
– Да, это его книга. (В свое время он тоже работал в ВИИЯ). Он пригласил меня работать к нему на кафедру грамматики в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза, хотел передать мне всё вечернее отделение. Я стал оформляться к нему на кафедру, но меня не взяли. Декан факультета английского языка заявила, что у меня нет работ по грамматике (а у меня тогда уже были десятки работ по переводу и семантике). Я заходил на кафедру к Крутикову, но он только разводил руками.
И вот я иду по коридору, встречаю Зою Васильевну Зарубину. Она мне: «Вы что здесь делаете?» Я говорю: да вот, хотел поступить на работу, но меня не берут. Она: «Идемте ко мне!» – и пригласила на Курсы переводчиков ООН. Правда, предупредила: «Имейте в виду, что нас могут закрыть в будущем году». Но, слава богу, долгие годы никто эти курсы не закрывал.
Пожалуй, самое приятное и самое интересное в моей жизни – это преподавание на Курсах переводчиков ООН. Там мне приходилось разрабатывать различные учебные программы, и у меня осталось много разработок по отдельным вопросам перевода. Я сейчас хочу, используя их, написать книгу по частной теории перевода.
Интереснейшая была работа. Слушатели показывали чудеса в учебе – вот что значит люди хотели поехать в ООН. Они говорили, что на Курсах получали больше знаний, чем за пять лет в институте.
– А срок обучения составлял один год?
– Да, только один год. Каждый год из Нью-Йорка приезжала комиссия принимать у них выпускной экзамен. Она привозила экзаменационные материалы и затем проводила собеседование. Это были ответственные чиновники ООН. Эти экзамены и собеседования многому меня научили, так как это были очень опытные люди, которые быстро разбирались в кандидатах. Но наши слушатели были подготовлены тоже прилично. А мы устраивали для них культурную программу. Никогда в жизни я не был столько раз, скажем, в Большом театре, как в этот период.
Кстати, в то время каждый Генеральный секретарь ООН обязательно приезжал к нам на Курсы: и Вальдхайм, и Перес де Куэльяр. Они выступали перед переводчиками, и я каждый раз держал ответную речь.
Курсами руководила Зоя Васильевна. Каждый год ей надо было направлять в ООН отчет о работе Курсов. Она этот отчет диктовала на машинку. Позднее директором Курсов стал Юрий Степанович Жемчужников, а я – его замом.
Система была такая: каждый выпускник Курсов работал переводчиком ООН не больше пяти лет. По истечении пяти лет он должен был вернуться в страну, чтобы не отрываться от советской власти. Можно было через пару лет вторично поехать, но это удавалось не всем.
Э.А. Шеварднадзе эту систему ликвидировал. Так он лишил нашу страну тех ста тысяч долларов в год, которые ООН выделяла на подготовку русских переводчиков. А как только была закрыта система ротации, переводчики, уже работавшие в ООН, сразу же подписали пожизненные договора, и Курсы стали не нужны. Их закрыли.
– Вилен Наумович, вы упомянули тему своей кандидатской диссертации – антонимы английского языка, а докторская была, конечно, по теории перевода?
– Конечно. «Лингвистические основы перевода». Официальными оппонентами моей докторской диссертации были Леонид Степанович Бархударов, Рюрик Миньяр-Белоручев и скончавшийся в этом году Владимир Григорьевич Гак.
– Вы читали лекции за рубежом?
– Я получил премию (грант) из фонда Фулбрайта по обмену учеными разных стран. Преподавал в Мэрилендском университете, выступал в Нью-Йоркском университете. Получил приглашение в Гарвард, а также в Индиану – там тоже существует специальная школа переводчиков. Выступал и в Организации Объединенных Наций перед нашими и не нашими переводчиками, рассказывал им о Курсах. Довольно интересно было.
– Вилен Наумович, как бы вы оценили современное состояние науки о переводе?
– На это я могу ответить только своей книгой «Современное переводоведение», в которой четыре части: по общей теории перевода, по лингвистическим основам перевода, о развитии теории перевода за рубежом и по методике преподавания перевода.
В чем слабость современной теории перевода? Мы не знаем, как подступиться к интуиции переводчика. Мы уже знаем, что такое перевод, мы знаем, как его описывать и как преподавать, но мы очень мало знаем о том, что действительно творится в мозгу переводчика. Хотя немецкие исследователи заложили основы экспериментального исследования так называемым методом «думай вслух». Кое-что удалось узнать, но все-таки творческая, интуитивная часть перевода остается черным ящиком. Появилась психолингвистика, но полностью мы не знаем – что, почему и как.
Что касается лингвистической теории перевода, то общую теорию перевода мы уже создали. Частная теория перевода по многим языкам еще не создана – даже по английскому, который более или менее прилично изучен.
– Что вы могли бы сказать начинающим переводчикам?
– Они правильно выбрали специальность. Это ты сам прекрасно знаешь. Какой-то физик – кажется, Ландау, но я не уверен – сказал: наука – это способ удовлетворять любопытство ученого за казенный счет. Так вот, перевод – это способ увидеть мир за казенный счет. Я был в двадцати пяти странах дальнего зарубежья и в десятке стран нынешнего ближнего зарубежья. То есть моя профессия дала мне возможность, наряду с работой преподавателя и исследователя, объехать чуть ли не весь мир, включая и многие страны неанглийского языка. Я был и в Эфиопии, и на Мадагаскаре, и на Филиппинах – в самых разных странах.
Итак, вы неплохо выбрали специальность. Практически все переводчики пережили переход от социализма к капитализму, потому что капиталистам тоже нужны переводчики – правда, не по всем языкам в той же мере, как раньше. Английский язык оказался в лучшем положении.
Но всё это при одном условии: надо быть профессионалом-мастером. Иначе тебя никуда не возьмут и не пошлют.
– А вот это как раз не все понимают, Вилен Наумович. Многие думают, что для успешной карьеры нужно покровительство, связи и тому подобное.
– Где-то нужная связь, может быть, и поможет. Но на серьезных конференциях без профессионализма не получится. Если коллеги не смогут на тебя положиться, то они не захотят с тобой работать, и в следующий раз тебя никто не пригласит в команду. Ведь в работе синхронистов очень важно быть уверенным в высокой квалификации коллег.
– Вы сказали, что переводчики английского языка оказались в лучшем положении. Но ведь в чем-то им и сложнее. Многие наши клиенты худо-бедно владеют английским, и некоторые позволяют себе некомпетентно поправить переводчика, а то и унизить.
– Этого со мной не случалось, хотя были очень неприятные вещи. Несколько лет тому назад, когда я еще синхронил, я работал на Сахаровских чтениях. Выступал один наш известный физик. Он говорил по-русски. Перед ним лежал письменный перевод на английский язык, сделанный неизвестно кем и неизвестно как. Он следил за моим синхронным переводом и как только замечал какое-то различие между тем, что говорил я, и тем, что написано в его бумажке, поднимал крик. Представляешь, как это неприятно!
А еще был такой случай. Проводилось совещание представителей компартий разных стран. Руководил совещанием один из секретарей ЦК КПСС – не буду называть его фамилию. Обсуждался проект резолюции. Как всегда бывает, никто не подумал о том, что в кабины надо дать текст поправок в этот проект. Ведущий читает поправку, а делегаты следят по синхронному переводу за ее содержанием. Кроме этого, перед ними лежит письменный перевод этой поправки. Полного соответствия между устным и письменным переводом, конечно, нет. Поднимает руку американец и говорит: «Товарищ председатель, перевод, который я слышу в моих наушниках, стилистически не вполне совпадает с текстом».
И вот этот секретарь ничего лучшего не нашел, как сказать: «Уберите из будки этого политического диверсанта!» Политическим диверсантом оказался человек, которого мы все знали как одного из лучших синхронистов и видного лингвиста. Шестерки, конечно, кинулись вытаскивать его из кабины. Представляешь, как он себя чувствовал в этот момент? Слава богу, никаких оргвыводов сделано не было.
А бывало, некоторые деятели пытались свалить на переводчиков свои собственные ошибки. Это случилось с Б.Г. Рубальским. Он переводил синхронно межпарламентскую конференцию, по-моему, в Белграде. В одном из документов речь шла о планировании семьи. В то время у нас этого не признавали, считали неомальтузианством. А английский термин family planning полагалось переводить как «ограничение рождаемости».
Ну, как работают такие конференции, ты знаешь: заседают по секциям, потом собираются на пленарное заседание и голосуют за принятые секциями решения. Решений бывает несколько десятков, и в какой-то момент никто уже не соображает, за что он голосует. Когда обсуждали пункт о необходимости планирования семьи, наша делегация дружно проголосовала «за».
А когда они сюда приехали, их спросили: «Как же так? Политика государства – против планирования семьи, а вы – за?». Тогда они ничтоже сумняшеся заявили: «А это переводчик нас сбил. Он перевел так, что мы не поняли, о чем идет речь». Но оказалось, что Борис Григорьевич перевел family planning именно так, как тогда требовалось. Попытка обвинить переводчика не прошла.
– Запомнилась ли вам особо какая-нибудь ваша ошибка или неловкая ситуация?
– На медицинской конференции, посвященной полиомиелиту, китайский делегат говорил на блестящем английском языке – за исключением того, что он глотал конечные слоги. Например, вместо antibodies он говорил “antibo”. Вначале я понимал, что он хочет сказать, и переводил “antibo” как «антитела». Но в конце – то ли я подустал, то ли он меня достал, – когда он говорил “antibo”, я переводил «антите». Аудитория не реагировала, но мои коллеги потом очень долго смеялись.
– Это вы намеренно так сказали?
– Нет, непроизвольно. Я просто устал.
А однажды по линии Советского комитета защиты мира я ездил в Будапешт с Александром Евдокимовичем Корнейчуком. Он писатель, и, кроме того, в это время он был Председателем Верховного совета Украины, а также заместителем Ромеша Чандры – президента Всемирного Совета мира. Всё жаловался, что из моего имени Вилен он никак не может сделать украинскую форму: «Вот Михаил сидит – он Мишко, Григорий – я его называю Гришко, а с тобой что я могу сделать?»
Так вот, мы с ним сидели в зале рядом. Перевод, в том числе и на русский язык, осуществляла венгерская команда синхронистов. Вдруг он встрепенулся, поднял руку, остановил сессию и сказал: «Товарищ председатель! Совершенно невозможный русский перевод! Я ничего не понимаю». И обратился ко мне: «Будьте добры, пойдите смените переводчика, чтобы я мог следить за ходом заседания».
Что мне оставалось делать? Я пошел и сменил бедного переводчика, которого вытащили из кабины посреди работы. А потом минут десять извинялся перед коллегами-венграми, но тем не менее они до конца совещания со мной не разговаривали. Мне было очень неприятно.
Вообще-то говоря, надо бы проводить специальный инструктаж ораторов, выступающих на конференциях под перевод. За все время моей работы синхронистом – а синхронил я лет до семидесяти пяти, вот только несколько лет назад перестал – лишь однажды один из членов нашей делегации пришел к нам в кабину и сказал: «Ребята, я собираюсь схохмить. Если вы переведете мою шутку, я ее расскажу, а если не сможете – то не буду».
Это был единственный раз, когда пришел человек, который понял, что если его не переведут как следует, то всё его остроумие, вся его мудрость пройдут даром. Шутка была стихотворным каламбуром.
– И что вы ему ответили – что не переведете?
– Нет, что переведем. Подумали и перевели.
Еще нередко бывает, что какому-нибудь специалисту отводится для выступления десять минут, в то время как он подготовил доклад, рассчитанный на полчаса. И вместо того, чтобы изложить основное, оратор пытается проговорить за эти десять минут весь свой получасовой доклад. Он не понимает, что создает невыносимые условия для переводчиков, а его выступление теряет всякий смысл, потому что восприятие выступления иноязычной аудиторией всецело зависит от переводчика.
– Расскажите еще какой-нибудь забавный случаи из вашей практики перевода.
– Очень забавно было у нас в Швеции. Мы с Сашей Швейцером сидели в кабине. Индийский делегат сначала выступал по-английски – мы, конечно, его переводили – и вдруг заговорил на санскрите. Все переводчики замолчали. А ты же знаешь, что, когда переводчик умолкает, все оборачиваются к будкам посмотреть, жив ли он: все время шел перевод, и вдруг – молчание. Сразу в кабину побежали шестерки (на каждой конференции есть такие «деятели»). Открывают дверь: «Почему молчите?» Мы говорим: «Так санскрит же!» – «Ну и что ж, что санскрит! Надо переводить!» – «Так ведь мертвый же язык». – «Как же мертвый, когда он на нем говорит!».
Правда, оратор понимал ситуацию. Проговорив несколько фраз на санскрите, он сказал: «Ну, теперь для тех из вас, кто уже успел позабыть санскрит, я скажу то же самое по-английски».
– Беда в том, что не все считают нужным учиться переводу, а думают, что для этого достаточно просто знать язык.
– Да, удивительная вещь. Вот сейчас есть всякие коммерческие институты, которые выдают диплом, где написана тройная специальность: «лингвист, переводчик, преподаватель английского языка», хотя никаких оснований работать в этих качествах у выпускника нет. А на некоторых филологических факультетах дают большое число часов по филологии и утверждают, что это автоматически готовит из студентов переводчиков.
И хотя моя собственная карьера вроде бы противоречит этому, переводу надо учить особо – в этом я убежден.
– В каждом деле бывают свои самоучки и самородки.
– Да, но плохо, когда каждый начинает считать себя самородком.
– Ну, а правы ли те переводчики, кто считает, что этой профессии в наше время недостаточно, а надо дополнительно приобретать еще какую-то профессию – юриста, менеджера и тому подобное?
– Это индивидуально. Вообще говоря, конечно, неплохо, если помимо профессиональных знаний переводчика, человек разбирается и в каких-то других профессиях. Но ты сам прекрасно знаешь, что мы работаем в любых областях. Мне приходилось работать на конференциях и по медицине (кстати, очень сложных), и по химии, и по физике и так далее. Профессиональный переводчик, если ему дают возможность подготовиться к работе, прекрасно справляется с очень сложными проблемами.
В заключение мне хотелось бы сказать, что работа переводчика приносит большое удовлетворение, и не случайно я продолжал заниматься практическим переводом, уже будучи профессором и доктором наук. Это составляло очень важную часть моей жизни.
(Беседа опубликована в журнале «Мосты» №3, 2004)
Памяти В.Н. Комиссарова
Опубликовано в журнале «Мосты» №2/6, 2005
Фотопортрет работы Д.И. Ермоловича
Вилен Наумович КОМИССАРОВ
(1924—2005)
Ушёл из жизни Вилен Наумович Комиссаров – последний из классиков науки о переводе ХХ века. Он не только был одним из тех учёных, кто в 60–70-е годы прошлого столетия создал в нашей стране новую дисциплину – лингвистическую теорию перевода, – он постепенно стал признанным главой отечественной школы переводоведов. Им написано более сотни трудов, а его монографии от первой («Слово о переводе», 1974 г.) до последней («Современное переводоведение», 2001 г.) вошли в золотой фонд русской и мировой лингвистики. Без ссылок на работы Комиссарова не обходился до сих пор и наверняка не сможет обойтись в будущем ни один уважающий себя исследователь проблем перевода.
В этой краткой заметке, посвящённой памяти В.Н. Комиссарова, я не буду перечислять основные вехи его жизненного и творческого пути. О них он рассказал сам в интереснейшем интервью, которое дал журналу «Мосты» накануне своего 80-летия, отмечавшегося в прошлом году. Скажу здесь о том, о чём в той публикации, естественно, не могло быть сказано, но что было известно его знакомым и коллегам по университету: в течение последних лет Вилен Наумович мужественно боролся с неизлечимой болезнью, которая медленно, но верно отнимала у него физические силы, но оказалась бессильной хоть на йоту ослабить его блестящий, ироничный ум, глубочайшую эрудицию, цепкую память.
Все понимали, какого неимоверного напряжения требуют от Вилена Наумовича чтение лекций, руководство кафедрой и аспирантами, написание книг и статей, рецензирование чужих трудов, выступления на ученых советах и конференциях. Даже поездки на работу и с работы домой были для него испытанием, и в последнее время он уже не мог совершать их без сопровождения. Когда его спрашивали: «Как ваше здоровье, Вилен Наумович?», он с горькой иронией отвечал: «Здоровье? Было когда-то».
Однажды я прямо задал ему вопрос, которым задавались многие: «Вилен Наумович, а стоит ли подвергать себя такому напряжению сил? Почему вы не снимете с себя часть нагрузки?». И услышал в ответ: «А ты знаешь, когда я работаю – читаю лекции, например, – у меня даже как-то получается забывать о болезни».
Но болезнь всё-таки нанесла ему свой удар – весной этого года В.Н. Комиссаров получил тяжёлую травму, после которой оказался прикован к постели. И всё равно его острый, творческий ум учёного требовал для себя пищи, деятельности. В период, когда он почувствовал себя чуть-чуть лучше, Вилен Наумович позвонил мне и попросил привезти ему новую книгу по переводу и экземпляр последних «Мостов» (это был пятый номер журнала, незадолго до этого вышедший из печати). Я приехал к нему, сел у его постели. Его физическое состояние произвело на меня тяжёлое впечатление. Болезнь и травма ещё больше иссушили его, речь стала трудной.
Первым делом Вилен Наумович извинился, что не сможет присутствовать на важном для меня обсуждении [речь шла о защите моей докторской диссертации в мае 2005 г. – Прим. Д.Е., 2009 г.]. Конечно, я заверил его, что ему не нужно об этом беспокоиться, а про себя в который раз отметил столь редкую в наши дни интеллигентность этого человека, переживающего, что он может доставить кому-то неудобство, по таким поводам, на которые в своем положении он мог бы вообще не обращать внимания. И думаю, здесь уместно будет сказать, что, хотя Вилен Наумович обладал внешне сдержанной манерой поведения и даже кому-то мог показаться холодноватым, это был внутренне очень мягкий, а главное, высоко порядочный человек. Он редко обременял других просьбами, но сам не отказывал в помощи, если мог её оказать.
Я передал книжки. Мы поговорили о них, затем Вилен Наумович попросил меня подойти к его письменному столу и найти там несколько скреплённых листков с отпечатанным текстом. «Эту статью я хочу отдать в “Мосты”, – сообщил он. – Неплохой журнал». Те, кто знал Вилена Наумовича, согласятся со мной, что он был крайне сдержан на похвалы, и в его устах это была высокая оценка. А из нашего дальнейшего разговора стало ясно, как он полон творческих замыслов, как по-прежнему сильно ему хочется работать, невзирая ни на болезнь, ни на возраст.
Мы с энтузиазмом стали готовить к публикации работу В.Н. Комиссарова, радуясь, что в этом номере, посвящённом 60-летию Великой Победы, появится ещё одна статья не только крупнейшего лингвиста, но и ветерана Великой Отечественной войны. Увы, автору не довелось увидеть свою статью напечатанной в журнале, для которого он специально её написал. 8 июня 2005 года его не стало.
Эта статья стала последней работой Вилена Наумовича Комиссарова, его прощальным посланием коллегам, ученикам и всем читателям журнала. И это послание ценно не только тем, что содержит интересные научные идеи, но и тем, что оно порождено потрясающей силой воли, духа и интеллекта. Когда есть такие образцы, жить легче.
Д.И. Ермолович