ИНТЕРВЬЮ
«Восемь вопросов профессионалу»
(Опубликовано в журнале «Мосты» № 1(9), 2006)
Отвечает Дмитрий Иванович Ермолович
1. Считаете ли вы закономерным, что стали переводчиком?
– Да, какая-то закономерность тут наверняка есть, потому что в этой профессии я нашёл себя. Но это стало очевидным далеко не сразу. Например, мои родители хотели, чтобы я стал художником, и с первого же класса я посещал художественную школу. Впрочем, у меня было множество интересов: я с одинаковым увлечением и рисовал, и изучал со словарём английские книжки, и читал, как художественную литературу, учебники по интегральному исчислению. По окончании школы я не знал, в какой вуз поступать, и перебирал варианты из художественных, гуманитарных и технических вузов.
«Гирькой» на чаше весов стало то, что в инъязе училась моя сестра Валя. К тому же тогда там было отделение математической лингвистики, учёба на котором показалась мне неплохой возможностью совместить мою любовь к языку и к математике, несмотря на то что туда был гораздо более высокий конкурс среди поступающих, чем на переводческий факультет. Вот я и отнёс туда документы, при этом хладнокровно рассуждая, что если я не пройду в инъяз, то подам бумаги в химико-технологический институт, находившийся недалеко от дома, где экзамены проводились позже и куда мальчиков брали безоговорочно, лишь бы они знали, что дважды два четыре, а не пять. Но химиком стать не довелось, потому что на матлингвистику я всё-таки поступил.
Уже со второго курса института у меня началась переводческая работа – студентов нередко привлекали к сопровождению иностранных, в основном молодёжных, делегаций. И всё-таки осознание того, что перевод – это моя профессия, пришло только на третьем курсе, когда у нас начались занятия по практике и теории перевода. К тому же я почувствовал, что с изучением всё более и более абстрактных разделов Её Величество Математика стала отвечать на мою любовь к ней всё с меньшей взаимностью. Проще говоря, стала даваться труднее, хотя я и продолжал получать пятёрки. Тогда я и перешёл с матлинвистики на основное отделение переводческого факультета инъяза.
Все свои разнообразные детские увлечения я считаю кардинально важными для моего становления как переводчика. Немного найдётся профессий, которые требуют такой же, как наша, широты знаний и кругозора. И подавляющая часть этих знаний закладывается в детстве. Я постоянно читал и детские, и взрослые книги и просил родителей выписывать мне всё новые журналы – не только «Пионер» и «Костёр», но и «Науку и жизнь», «Знание – сила», «Техника молодёжи», «Вокруг света» – и они, спасибо им, никогда мне в этом не отказывали. Без этих книг и журналов, «проглоченных» в детстве, я никогда бы не стал приличным переводчиком. Сегодня я понимаю это как никогда отчётливо: тем, кто я есть сегодня, я в огромной мере обязан этому детскому багажу.
2. Кто были вашими учителями в профессии?
– С учителями мне исключительно повезло. Я горжусь, что учился у признанных корифеев: Леонида Степановича Бархударова, Александра Давыдовича Швейцера, Юрия Анатольевича Денисенко и в первую очередь Якова Иосифовича Рецкера и Вилена Наумовича Комиссарова. Последние двое стали для меня и старшими друзьями, с которыми я поддерживал связь до конца их жизни.
Благодаря Якову Иосифовичу Рецкеру я полюбил профессию переводчика и увлёкся наукой о переводе. Он преподавал в нашей группе письменный перевод с английского языка на русский, а на потоке читал лекции по теории перевода. Однако уроков одного только Якова Иосифовича было мне мало. Мне повезло: на другом потоке Швейцер читал теорию перевода не одновременно с Рецкером, а на следующей «паре». И я, прослушав лекцию Рецкера, бежал потом на другой поток слушать Швейцера. Читали они свои курсы совершенно по-разному: каждый на основе собственной книги, да и, кроме того, если Рецкер читал по-русски и мне было интересно прежде всего следить за оригинальным ходом его мысли, то Швейцер говорил на великолепном американском английском, воспринимавшемся словно музыка, от которой можно было получать наслаждение, даже не вникая особо в смысл произносимого.
В своих статьях и заметках о Я.И. Рецкере я уже рассказывал о том, какой это был потрясающе эрудированный и при этом совершенно не заносчивый, а открытый и доброжелательный человек. Это был старый русский интеллигент, о каких я читал в романах девятнадцатого века, но каких в современной мне действительности не встречал. Ещё во время моего студенчества он стал приглашать меня в гости к себе домой, я познакомился и подружился с членами его семьи, а также другими его учениками, друзьями и коллегами. За обильно накрытым столом всегда шёл интереснейший разговор о переводах и словарях, о литературе и искусстве. Яков Иосифович любил предаваться воспоминаниям, чаще всего о событиях дореволюционного и довоенного прошлого. Эти вечера тоже были воспитанием отношения к жизни, к профессии, к людям и к книгам.
Ну, а Вилен Наумович Комиссаров стал сначала рецензентом моей дипломной работы, потом руководителем моей кандидатской диссертации. Он-то и определил мой научный интерес к переводоведческой ономастике, которой я занимаюсь по сей день. Докторскую диссертацию по этой же теме я писал без официального научного консультанта, но Вилен Наумович был рядом, помогая мне и советом, и делом так, как никто другой. В общении с ним я ощущал столь же мощную ауру доброты и человеческой порядочности, как и у Якова Иосифовича, хотя внешне он вёл себя гораздо сдержаннее и строже. Впрочем, и он иногда раскрывался как восхитительно раскрепощённый человек с блестящим чувством юмора. Однажды мы с ним сидели рядышком на нудной защите чьей-то диссертации, и Вилен Наумович не очень тихим полушёпотом читал мне свои шутливые переводы на английский язык солёных русских частушек. Это было так здорово и остроумно, что я едва сдерживался, чтобы не захохотать в голос.
У меня были и другие прекрасные учителя. Многому я учился и учусь у коллег. А главным моим наставником в синхронном переводе стала для меня сестра – Валентина Ивановна Ермолович. Она брала меня с собой на синхроны, где работала сама, давая возможность и послушать, и иногда попробовать свои силы самому. Можно сказать, приобщила меня к кабине. А сейчас она мой самый предпочтительный напарник по синхрону, мы часто работаем одной бригадой.
3. Что вам дала профессия переводчика?
– Во-первых, кусок хлеба. С маслом и даже иногда с некоторым количеством чёрной икры. Наша профессия – одна из самых рыночно ориентированных. Даже в глухую социалистическую эпоху, когда о рынке нельзя было и заикаться, работа синхронных (и в какой-то степени письменных) переводчиков распределялась и оплачивалась на основе вполне рыночных отношений. Да и в те недавние времена, когда были потрясены самые основы общественного устройства и многие люди потеряли работу и были вынуждены (но не все смогли) приспосабливаться и переучиваться, наша профессия позволила более или менее благополучно пережить переходный период и остаться «на плаву».
Если я сейчас имею возможность писать статьи, книги и словари (а эта трудоёмкая деятельность не приносит практически никакого дохода), то только благодаря тому, что перевод обеспечивает меня хлебом насущным. (Кто думает, что я сижу на миллионах, выпустив свои словари, жестоко ошибается). Хотя подчеркну, что и работа переводчика никому не сулит златые горы, и каждый рубль, доллар или евро, который за неё платят, зарабатывается напряжённым трудом, большими затратами нервов и здоровья.
Зато наша профессия прекрасно тренирует мозг. Это её второе преимущество. Она сопряжена, можно сказать, с интеллектуальным бодибилдингом – или, выражаясь терминологически точнее, с «брейн-билдингом». Так же как спортсмен может держать себя в форме, лишь постоянно тренируя мышцы, переводчик поддерживает свою квалификацию, регулярно подвергая мозг интеллектуальной нагрузке. Иначе у атлета дрябнут мускулы, а у переводчика – скудеет и деградирует ум, снижается качество работы.
Третье преимущество нашей профессии вытекает из второго. Это общение с уникальными, талантливыми людьми. В компании коллег-синхронистов редко бывает скучно. Собратья по профессии восхищают меня своей разносторонностью: многие из них не только остроумны, начитаны и эрудированы, но пишут и читают стихи, сочиняют и поют песни, играют на музыкальных инструментах. С ними можно обсуждать любую тему из области истории, философии, искусства – и это всегда интересно, а иной раз и обещает настоящие откровения. Разговор с переводчиком бывает не менее поучительным, чем просмотр познавательной передачи по каналу «Дискавери». Я уже не говорю о том, каким неисчерпаемым источником баек и историй является наша профессиональная среда.
4. Какие книги у вас всегда под рукой?
У меня домашняя библиотека из трёх тысяч томов. И любая из этих книг может пригодиться, когда делаешь перевод или пишешь книгу, словарь, статью. Так что «под рукой» у меня ничего не лежит, все книги стоят на своих местах.
А если меня спросят, что я читаю, то в последние годы мне более всего интересна мемуарная и биографическая литература. Наверное, потому, что из неё вырисовываются реальные личности, а не рождённые фантазией автора. Так, я с удовольствием прочитал недавно воспоминания актрис Лидии Смирновой, Татьяны Окуневской, Ольги Аросевой; биографию Петра Ильича Чайковского, написанную Энтони Холденом. Сейчас читаю дневники драматурга Евгения Шварца.
Но художественную литературу я тоже иногда беру в руки, хотя бы для того, чтобы познакомиться с произведениями, которые «на слуху». Сильное впечатление произвели на меня повесть Патрика Зюскинда «Парфюмер», рассказ Владимира Сорокина «Черная лошадь с белым глазом». А вот книжки о Гарри Поттере пытался почитать, но скучно стало. Наверное, они только для детей.
Иногда в интервью спрашивают: а если бы вас сослали на необитаемый остров и разрешили взять только одну книгу, какую бы вы взяли? Пожалуй, Библию. Чтобы прочитать её более внимательно и полно, потому что знаю эту книгу только в отрывках и сюжетах. Но я не стесняюсь заявить о том, что Библия – книга очень разношёрстная. Есть в ней пассажи, не очень интересные ни с художественной, ни с философской точки зрения. А есть места, гениальные по глубине мысли и красоте поэтического слога. Ну вот, например, эти любимые мною изречения из книги пророка Исаии: «Голос говорит: возвещай! И сказал: что мне возвещать? Всякая плоть – трава, и вся красота её – как цвет полевой»; «Кто исчерпал вóды горстию своею, и пядью измерил небеса, и вместил в меру прах земли, и взвесил на весах горы и на чашах весовых холмы?».
5. Какие словари у вас всегда под рукой?
– В моей библиотеке несколько сотен словарей. Из тех, которыми я чаще всего пользуюсь, назову прежде всего The Random House Unabridged Dictionary. Это очень полный и, на мой взгляд, наиболее толково составленный словарь английского языка. Правда, он у меня не в книжной версии (она насчитывает около трёх тысяч страниц и неудобна в пользовании), а в электронной. Этим словарём я пользуюсь каждый день, постоянно проверяя себя в правильности употребления английских слов и выражений или уточняя их значения. Среди англо-английских словарей я считаю полезными также почти все издания серии Longman, особенно The Longman Dictionary of English Language and Culture.
Если говорить о словарях русского языка, то часто обращаюсь к «Большому толковому словарю» под редакцией Б.С. Кузнецова – это самая, на мой взгляд, большая лексикографическая удача последних лет (чего не могу сказать, например, о современных изданиях «Словаря русского языка» С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой, остающегося в устаревшей системе координат).
Назову и словари, которые я просто люблю, хотя и пользуюсь ими не очень часто: «Толковый словарь русского языка» под редакцией профессора Д.Н. Ушакова, «Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера, «Русско-английский фразеологический словарь» С.И. Лубенской, «Латинско-русский словарь» И.Х. Дворецкого, «Греческо-русский словарь» А.Д. Вейсмана.
Ещё у меня, как у лексикографа, постоянно под рукой мои собственные словари, потому что я продолжаю над ними работать. Во-первых, «Новый Большой русско-английский словарь». Этим словарём, выпущенным в 2004 году и ставшим итогом десятилетнего труда, я в основном доволен, потому что в нём удалось заполнить многие пробелы в лексикографическом отражении русской лексики, которые уже стали вопиющими. Но, читая и переводя, я нахожу всё новый и новый материал для этого словаря, вижу, где можно что-то добавить, уточнить, исправить. Со временем эти поправки будут внесены в новое издание.
Кроме того, у меня под рукой мой «Англо-русский словарь персоналий», третье издание которого вышло в 2000 году. Сейчас я вместе с научным редактором готовлю его новое, значительно дополненное и обновлённое издание. Главное новшество – это то, что словарь будет снабжён почти полутора тысячами иллюстраций. Подбор и вёрстка этих иллюстраций отнимает очень много времени.
6. Какой самый трудный случай в переводческой практике вы можете припомнить?
Трудности в переводе бывают самые разные. У меня наиболее трудные эпизоды были связаны с последовательным переводом, когда возникала некая психологическая несовместимость с «клиентом». Например, очень тяжёлым оказался для меня один семинар в Дании, во время которого я переводил последовательно для русских инженеров большой цикл лекций приглашённого эксперта по компьютерной технике, англичанина. Вроде не на что было жаловаться: англичанин был воспитанный, с хорошо поставленной речью, внятно излагал курс. Но была у него какая-то аура или, может быть, биополе, которое каким-то мистическим образом вышибало меня из колеи. Через пять минут после начала его лекции у меня начинали туманиться мозги, и я с огромным трудом удерживал нить мысли. Как в фантасмагории или во сне, смысл сказанного извращался у меня в голове. Например, он говорит: "These rows of pins…” («эти ряды контактов»), а мой мозг воспринимает слово rows («ряды») как rose («роза»), и я мучительно пытаюсь сообразить, при чём тут какие-то розы. Мне приходилось удваивать, утраивать напряжение своих умственных сил, чтобы пробиваться сквозь это марево и обеспечивать сносный перевод.
Как только этого оратора сменял другой, муки непонимания тут же исчезали, и я мог работать в обычном режиме. Очевидно, между мной и этим англичанином устанавливалось какое-то неуловимое, но явно неблагоприятное для меня психическое взаимодействие. Может, он был моим энергетическим вампиром? Хотя другие переводчики, работавшие с этим же оратором, ничего подобного не отмечали.
Выход из этой ситуации нашёлся случайно. В зале семинара стояли ящики с разнообразными безалкогольными напитками. Наобум взяв оттуда бутылочку и отпив её содержимого, я с удивлением обнаружил, что через минуту голова моя проясняется и никаких трудностей в переводе я не испытываю. Посмотрев на этикетку «волшебного эликсира», я увидел, что это так называемый энергетический напиток, предназначенный в основном для восполнения сил спортсменов и посетителей дискотек. Увы, действие нескольких глотков этого напитка продолжалось всего десять-пятнадцать минут, а потом голова начинала туманиться снова, и «дозу» приходилось повторять. Так я и пропереводил весь курс лекций на этом допинге, что явно не могло пойти на пользу моему здоровью.
Подобных случаев в моей практике было всего два, но из-за них я теперь очень редко соглашаюсь на последовательный перевод. В кабине же синхрониста ничего подобного со мной не случалось – должно быть, вредное биополе не способно пробить её стенки. Правда, синхрон сам по себе связан с огромным стрессом, но в отличие от последовательного перевода в нём предусмотрены регулярные паузы для отдыха.
7. Случалось ли вам допускать досадные ошибки?
Конечно, случалось и случается, как и у всех переводчиков, хотя не все любят об этом рассказывать. Но ошибка ошибке рознь. Одни ошибки объясняются особенностями материала или речи оратора, общим стрессом, помехами, случайным смещением внимания; другие – безответственным, шапкозакидательским подходом, убогим знанием языка или даже халтурным отношением переводчика к своей работе. Смею думать, что ошибок второго рода в моей практике не было.
Кроме того, степень досады от допущенной ошибки зависит ещё и от её последствий. Некоторые ошибки остаются не замеченными никем, кроме самого переводчика, и это для него просто урок на будущее; другие удаётся вовремя заметить и исправить, что может быть даже предметом гордости переводчика; а третьи вдруг вызывают всеобщее замешательство или, того хуже, конфликт и способны подмочить репутацию переводчика или даже опозорить его. Тут уж кому как повезёт, но в моей практике, к счастью, не было таких крайних ситуаций (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!).
Однако расскажу об одном своём ляпе, из которого с трудом удалось выпутаться. Где-то в начале девяностых годов я сопровождал делегацию российских чиновников в США. Пришли мы в один ресторан пообедать; я оглашаю меню по-русски, переводя его на ходу. Заказали напитки и салаты, перешли к перечню вторых блюд. Среди них значился sole, то есть палтус или камбала, но из-за какого-то заскока в голове я решил, что это угорь. Так и перевёл название этой рыбы. Все дружно захотели поесть угря, и я заказал официанту двенадцать порций "sole”. Официант отправился на кухню передавать заказ повару, а мои подопечные занялись напитками и салатом.
Спустя минут пятнадцать в моей голове зашевелились сомнения, и я вдруг осознал свой промах и его причину. Дело в том, что в кэрролловской сказке об Алисе есть забавный каламбур: сочетание ’eels and soles получает там двойной смысл – с одной стороны, «каблуки и подмётки», а с другой – «угри и палтусы». Эта игра слов мне очень нравилась. Видимо, соседство угрей с палтусами отложилось у меня в подсознании и привело к тому, что я их перепутал (привет Фрейду!). Боже мой, думаю, ведь когда этих палтусов принесут, ни за что не удастся выдать их за угрей, и я стану объектом всеобщего гнева. Что делать?
На моё счастье, в эту минуту ко мне подошёл официант и поинтересовался, будем ли мы заказывать десерт. Этим я и воспользовался. Обращаясь к русским, говорю им: «Официант сообщает, что угорь, к сожалению, закончился. Вместо него вам могут предложить палтуса. Можно также заказать бифштекс». Как я и ожидал, все негодующе отказались от палтуса и предпочли бифштекс. Я обернулся к официанту: «Мне очень жаль, но наша группа передумала насчёт палтуса и хочет вместо него бифштекс. А какой десерт заказывать, мы решим чуть позже».
Бедный официант в буквальном смысле схватился за голову и бросился на кухню, чтобы остановить массовую порчу продуктов. Так за счёт американского ресторана, ценою двенадцати загубленных тушек палтуса, вероятно, уже выложенных поварами на сковородки, мне удалось выйти сухим из воды.
8. Каков был самый поучительный случай в вашей практике?
Поучительных случаев было немало. Я расскажу о двух. Первый относится к самому раннему периоду моего становления как переводчика. Я был ещё студентом, когда наш преподаватель перевода Юрий Анатольевич Денисенко пригласил меня поработать с ним вместе – сопровождать небольшую американскую делегацию. Делегация выезжала из Москвы в другой город (не помню сейчас, какой); её сопровождал ответственный советский чиновник. Вечером после посадки в поезд этот чиновник пригласил главу делегации в своё купе для беседы. Позвали и нас с Юрием Анатольевичем как переводчиков. Точнее, переводил этому чиновнику Юрий Анатольевич, а я только слушал и учился.
В ходе этой беседы советский представитель произнёс слово пипетка. Я внутренне съёжился, потому что не знал, как назвать пипетку по-английски и как бы я выкрутился, если бы переводить пришлось мне. Однако выяснилось, что и Юрию Анатольевичу это слово неизвестно. Я, по своей тогдашней глупости, на секунду испытал разочарование в своём педагоге: как же так, опытный переводчик да ещё и преподаватель перевода, а не знает довольно частотного слова! Тем не менее Денисенко показал свой класс не в знании слов, а в том, как изящно он вышел из положения. Без тени смущения Юрий Анатольевич спросил американца: "What do you call that thing to make drops with?” («Как называется та штука, с помощью которой делают капли?»). Американец ответил: "Do you mean a pipette?”
Bingo! Нужное слово было найдено, и Денисенко ровным и уверенным тоном продолжал свой перевод. Мне же открылась важная истина: хороший переводчик определяется отнюдь не только количеством слов, которые он знает.
Другой случай – из недавнего прошлого. Я работал синхронно вместе с Валентиной на семинаре медиков, посвящённом протоколу клинических испытаний одного лекарственного средства. Выступающий рассказывал российским врачам, как следует документировать наблюдение за больными. Много говорилось о правилах цифрового фотографирования конечностей больных. А в какой-то момент лектор заявил о необходимости замерять "interdigital space”.
Это выражение вызвало у меня замешательство. После разговоров о цифровых снимках (digital pictures) я воспринял interdigital space как термин того же лексико-семантического поля, и в дословной передаче получалось что-то вроде «межцифрового пространства». Абсурд какой-то! Не решаясь произнести эту нелепицу, я в растерянности посмотрел на Валю. Она мгновенно поняла ситуацию и стала щипать большим и указательным пальцами одной руки те места, в которых соединяются пальцы, на другой руке. Тогда меня осенило: ведь digit – не только цифра, но и палец. Таким образом, interdigital space – это межпальцевое расстояние.
В чём поучительность этого случая, я думаю, понятно. Он лишний раз продемонстрировал, как важны для синхронистов взаимопонимание и взаимопомощь, ибо даже опытный переводчик может оказаться в неожиданно трудной ситуации. И как здорово, когда ты на такую помощь можешь рассчитывать.
9. Ваши пожелания молодым?
Я желаю не только молодым, но и всем переводчикам – в том числе себе самому – побольше такого качества, как смирение. Не впадать в самодовольство. Никогда не рассказывать другим переводчикам, как лихо вы перевели то или это. Как восторженно вас хвалили и благодарили заказчики. Как они бегают за вами, чтобы заполучить себе.
Если дела у вас идут успешно и в мозгу иногда проносится мысль, что вы стали классным переводчиком, советую немедленно припомнить свою самую грубую ошибку (а они у вас были, были, признайтесь) и потом произнести про себя двадцать пять раз: «Мне стыдно за себя. Я ничего не знаю. Я самый неспособный переводчик на свете. С такими ошибками, как эта, впору бежать в брянские леса, спрятаться там в самой тёмной берлоге и не высовывать оттуда носа на свет Божий».
А потом подумайте, какой очередной пробел в знаниях вам необходимо восполнить. И восполните его. Пусть хоть маленький пробел каждый день. Хотя бы выучите какое-то словечко. Ведь чем выше поднимаешься по ступенькам мастерства и успеха, тем шире раскрывается перед тобой горизонт твоего незнания. У того, кто этого горизонта не видит, на глазах повязка самолюбования и самообольщения. Падать будет больно!
Для иллюстрации этого тезиса расскажу ещё один поучительный случай. Я был молодым синхронистом, когда мне выпало работать в паре с переводчиком намного более опытным. Он считал себя асом и вёл себя со мной покровительственно в духе «учись, пока я жив». Конгресс проходил в Ленинграде, и туда мы отправились из Москвы ночным поездом. Полночи мой напарник решил посвятить моему просвещению, заставляя изучать материалы конгресса. А конгресс был по животноводству – теме, в которой я был далеко не силён, поэтому подготовка действительно оказалась нужна.
Изучая термины животноводства, мы сделали вот какое открытие: английское слово pregnant (беременная) переводится на русский по-разному в зависимости от животного, к которому применяется. О корове говорят стельная, о лошади – жерёбая, о свинье – супоросая, о собаке – щенная, об овце – суягная. Все эти термины мы извлекли из материалов конгресса, но в англо-русском биологическом словаре, который мой коллега вёз с собой, почему-то было приведено только одно из этих соответствий, а именно суягная. Нас это позабавило, и мы немного посмаковали этот курьёз.
А когда мы приехали в Питер, нас поставили на секцию коневодства. Доклады были сложными, и мы оба изрядно попотели. Мой коллега продолжал вести себя как ментор, что, впрочем, меня нисколько не обижало. В конце концов, если я всего лишь незрелый ученик, то с меня и взятки гладки. А если ты выставляешь себя асом, то вроде как не имеешь права на ошибку.
И вот в одном из докладов прозвучало: "And that sign means that the mare is pregnant”. В кабине в это время работал мой старший коллега. И из уст его вылетело: «Данный признак означает, что кобыла… суягная!» (опять привет Фрейду).
После секундной паузы, в течение которой все слушатели обернулись на переводчика, зал взорвался хохотом. Это и в самом деле смешно: серьёзный учёный муж заявляет, что кобыла может родить ягнёнка. Делегаты смеялись так, что чуть не валились в проходы. Их смех был слышен даже в соседних залах, и из коридора в нашу аудиторию начали заглядывать любопытные лица. А с моим ментором произошла разительная перемена. Маска строгого учителя сменилась у него выражением детской растерянности. Когда заседание закончилось, коллега обратился ко мне: «Дима, прошу тебя, не говори никому из ребят, что я такое ляпнул».
Я не обмолвился об этой истории никому из переводчиков, работавших на других секциях конгресса. И стал рассказывать о ней лишь много лет спустя, не называя имён. Хочу завершить свой рассказ напоминанием: в таком положении может оказаться каждый из нас. Поэтому будьте снисходительны к коллегам.