Ситуационный перевод
или ситуационный произвол?
© В.И. Ермолович
Опубликовано в журнале «Мосты» №4 (8). – М.: Р.Валент, 2005.В журнале «Мосты» №3 за 2005 г. была опубликована статья Я.В. Фоменко «Ситуационный перевод», в которой затрагиваются актуальные проблемы учёта ситуации в переводе. При том, что статья кажется мне, безусловно, интересной, есть несколько положений, по которым хотелось бы высказать свое мнение и в некоторых случаях критику.
Статья начинается с рассказа о растерявшемся молодом переводчике-стажёре, запинаясь, мямлившем с трибуны невыразительный и не всегда правильный перевод приветствий участникам миротворческого учения, за которым наблюдал преподаватель стажера. Закончилась история тем, что командир миротворческой дивизии, не знавший английского языка, в сердцах заявил: «Ну неужели нельзя было посадить туда нормального переводчика!». Мне же вспоминается другой случай. На торжественный вечер встречи с американской делегацией, где работал приехавший с этой делегацией переводчик, прибыл один из местных чиновников со своим личным переводчиком, которому он и поручил переводить свое выступление. Молодой человек хорошо поставленным голосом, бодро и громко выдавал перлы вроде average school No.45, сообщая об успехах средней школы №45 (вариант, невозможный в принципе, т.к. average означает «усредненный», а «средняя школа» – это secondary school). Как и в первом примере, клиент (начальник молодого человека) английского языка не знал, но, в отличие от командира миротворческой дивизии, остался очень доволен. Того же, что американцы тихо хихикали в кулак, он просто не заметил.
Какой же из этих двух переводов лучше? На мой взгляд, ни в том, ни в другом случае о переводе нельзя говорить вообще – работали недоучившиеся или недоученные переводчики. В первом случае (с учениями миротворцев) перевод явно не соответствовал коммуникативной ситуации. Однако следует отметить, что стажера отправили на сцену, не научив его на ней работать. А ведь боязнь сцены – это болезнь не только молодых артистов, но и молодых (а иногда и не только молодых) переводчиков. Как мог преподаватель, знавший о торжественном характере мероприятия, отправить неопытного стажера на сцену, не научив работать «на микрофон» и не объяснив, что переводчик должен ознакомиться со всеми имеющимися материалами, в данном случае, с программой, которую он мог заранее перевести для себя. Во втором случае, коммуникативный аспект, казалось бы, был сохранен, но что на деле остаётся от коммуникативного намерения, если содержание превращено в «угадайку»? Тем не менее, переводчик во втором случае усвоил одно из правил профессии: будь уверен в себе (или, по крайней мере, кажись таким) и клиент будет считать, что ты – лучший.
Нельзя не согласиться с Я.В. Фоменко в том, что учёт ситуации общения необходим в переводе. Это отмечают практически все исследователи перевода. Так, В.Н. Комиссаров пишет: «Переводчик постоянно вынужден решать, сможет ли воспроизведение языкового содержания исходного высказывания в переводе служить достаточной базой для правильного вывода о глобальном смысле, учитывая различия в фоновых знаниях и в обстановке общения у рецепторов перевода» [1].
Но как при этом определить тот порог, который обозначит пределы допустимого «соавторства» переводчика? В какой мере позволительно переводчику «редактировать» оратора в условиях той или иной ситуации? Должен ли устный переводчик быть нейтральным или эмоциональным, рвать на себе волосы и скакать по сцене, если это делает оратор? Что лучше – позволять оратору говорить длинными пассажами, пока не выговорится, либо прерывать его через каждую фразу? Дополнять или сглаживать его мысль, либо спокойно переводить вслед за ним ошибочные или, с вашей точки зрения, неуместные заявления?
Однозначный ответ на все случаи жизни невозможен так же, как и на вопрос: «Что лучше, красное или зеленое? короткие или длинные волосы?» и т.д. Ответ лежит в конкретной коммуникативной ситуации, но определяется он переводчиком не по единоличному усмотрению, а, насколько возможно, совместно с заказчиком, поскольку именно понимание и видение ситуации заказчиком в конечном счете является решающим.
Остановлюсь на вопросе о том, должен ли переводчик быть эмоциональным. Г.В. Чернов, у которого я училась синхронному переводу и с которым затем много лет работала на одной кафедре, считал, что переводчик должен говорить тихим спокойным голосом, не пытаясь передавать эмоциональные и интонационные особенности речи оратора, поскольку эмоции оратора аудитория может наблюдать сама, а тихий и спокойный голос переводчика создает фон, не препятствующий ситуации общения. Такой подход разделяет сейчас большинство синхронистов, хотя приходится иногда быть свидетелем того, как организаторы обращаются к увлёкшемуся переводчику с просьбой не кричать в микрофон.
С другой стороны, достаточно частыми стали сейчас ситуации перевода презентаций, рекламных акций, проповедей, когда заказчик, наоборот настаивает на том, чтобы переводчик (обычно в ситуации последовательного перевода) участвовал в создании эмоционального настроя зала. В таком случае, естественно, о нейтральности придётся позабыть и следует «играть в команде».
Мнение же об уместности «редактирования» переводимых высказываний представляется мне наиболее спорным. Не стоит забывать об опасности различного видения некоторых аспектов ситуации переводчиком и клиентом. «Корректировки», «адаптация», «передача… основной мысли…в ущерб деталям высказывания» – это инструменты, которыми в некоторых ситуациях переводчикам в той или иной мере приходится пользоваться. Однако это и скользкий путь к произволу и подмене мыслей и личности говорящего мыслями и личностью переводчика.
Сомнительным мне кажется утверждение о том, что «усилия переводить с сохранением максимальной полноты высказываний ораторов… вызывают некоторую досаду ораторов, … появляется чувство языкового барьера». Подозреваю, что автор этого высказывания путает «сохранение полноты» с многословием самого переводчика. Многим начинающим переводчикам кажется, что чем многословнее и вычурнее их речь, тем она солиднее и тем в лучшем свете выступает и сам переводчик. В то же время существуют приёмы передачи всей полноты содержания более ёмкими и скупыми средствами выражения. При переводе в условиях ограниченного времени переводчик прибегает к приемам компрессии, отнюдь не означающей потери смыслового содержания или коммуникативной направленности речи.
В.Н. Комиссаров, отмечая допустимость компрессии при устном переводе, подчёркивал, что «речь не идёт о пропуске части оригинала, а о таком сжатии переводимого сообщения, при котором сохраняются все важные элементы смысла» [2].
Когда же «передача коммуникативного намерения оратора… даже в ущерб деталям высказывания» преподносится как способ устранения языкового барьера между участниками процесса коммуникации, благодаря которому «процесс общения начинает идти гладко» – мы имеем дело с иллюзией перевода, который практически превращается в комментарий.
Подобным же образом приводимые в статье Я.В. Фоменко примеры перевода small talk, при всей их направленности на коммуникацию, не являются случаями собственно перевода, а скорее демонстрацией навыков общения, маскируемой под перевод. В статье представлен как достижение «нестандартный перевод» вроде: «Как спалось, господин генерал?» – "Looking great, general!” В оправдание столь вольного обращения с исходным текстом автор ссылается на «недавно прочитанное» американское руководство по тактике действий миротворческих сил, где рекомендуется говорить комплименты партнёру по переговорам.
Однако не будем забывать, что упомянутое руководство – возможно, и впрямь очень дельное – предназначено вовсе не для переводчиков, а для полноправных участников переговоров. Ставя себя на их место, переводчик явно забывает о своей вспомогательной роли. Ему никто не давал права подменять собой не владеющего языком участника, а своими блестящими навыками ведения беседы – то, что на самом деле говорят партнёры по переговорам.
В подтверждение своей концепции Я.В. Фоменко ссылается не только на американское руководство по ведению переговоров, но и на различные работы переводоведов. К сожалению, делается это не вполне корректно. Вот, например, цитата из работы В.Н. Комиссарова: «в [некоторых] других случаях переводчику вменяется в обязанность обеспечить воспроизведение в переводе коммуникативного эффекта оригинала, того воздействия, которое автор оригинала хотел оказать на получателей сообщения с целью вызвать у них определённую реакцию».
Всё правильно, но как это оправдывает, например, такой образец «ситуативного перевода», одобряемый автором статьи, когда ответ на вопрос: «Как вам здесь нравится?» – «Вчера было лучше» преображается в прямо противоположную мысль: «Ещё лучше, чем вчера»? Ведь В.Н. Комиссаров, подчёркивая необходимость достижения коммуникативного эффекта оригинала, никогда не призывал ради этого грубо искажать другие содержательные уровни текста. Напротив, он отмечал: «Содержание двух высказываний может быть различным, даже если они передают одну и ту же цель коммуникации… Для полного тождества их содержания необходимо ещё, чтобы полностью совпали составляющие их лексические единицы (слова) и синтаксические отношения между этими единицами» [3] (здесь и далее выделено мною – В.Е.).
Более того, говоря о специфике устного перевода, В.Н. Комиссаров считал допустимым перевод, в меньшей степени ориентированный на более высокие содержательные уровни эквивалентности. Он прямо пишет, что «при оценке качества устного перевода учитывается специфика устной формы коммуникации: при непосредственном контакте коммуникантов установление эквивалентности на более низком уровне в ряде случаев не препятствует их взаимопониманию» [4].
Не слишком подкрепляет предлагаемую в статье Я.В. Фоменко концепцию и следующая цитата из «Курса перевода» В.Г. Гака и Ю.И. Львин: «Нередко приходится отказываться от дословного перевода, даже если он не противоречит смыслу и нормам языка перевода, лишь потому, что в аналогичной ситуации говорящие на данном языке используют обычно иную форму». Далее автор статьи предлагает «экстраполировать» тезис В.Г. Гака и Ю.И. Львин на макроконтекст практического устного перевода, чтобы обосновать «большие переводческие трансформации текста ИЯ».
Возможность подобной экстраполяции мне лично не кажется логически обоснованной или сколько-нибудь убедительной. Ведь в приведённой выдержке из «Курса» В.Г. Гака и Ю.И. Львин говорится всего лишь об учёте узуса языка перевода, а никак не о смысловых переделках текста. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в «Курс перевода» и прочитать, что там написано дальше. А там говорится о том, что, например, фраза «Товарищ N. представил выводы мандатной комиссии» менее предпочтительна по сравнению с более привычной по-русски формулировкой: «Товарищ N. выступил с отчётом мандатной комиссии» [5]. Наблюдение это в большей мере относится к письменному переводу, так как у устного переводчика слишком мало времени для стилистической «обкатки» текста, и в устном переводе не только второй, но и первый вариант фразы был бы вполне приемлем, поскольку ни в чём не противоречит нормам русского языка. Таким образом, «экстраполяция» на устный перевод наблюдения, справедливого для письменного перевода, приводит к совершенно к иным результатам, чем утверждает Я.В. Фоменко.
Использование «ситуационных эквивалентов», ориентированных на узус, естественно, необходимо. Примеров здесь каждый переводчик может назвать множество – начиная с I am hungry вместо «я хочу есть», чему учат на первом курсе института, и заканчивая необходимостью переводить метры в футы и обратно, описывая рост человека в англо-русской комбинации языков. В эту же категорию, на мой взгляд, попадает и перевод идиом, которые часто не имеют близкого семантического соответствия на языке перевода, и подбор эквивалента производится по принципу динамической или коммуникативной эквивалентности.
Нельзя не согласиться с Я.В. Фоменко, что перевод-комментарий, конечно же, неизбежен в случае, когда оратор использует образы вроде Крокодила Гены, Чебурашки и пр. Однако некоторые переводчики начинают прибегать к комментариям и тогда, когда им почему-то кажется, что аудитория меньше их знает о каких-то политических событиях, физических явлениях или научных фактах. Я наблюдала как-то, как переводчик на техническом симпозиуме, отодвинув в сторону оратора, долго и подробно объяснял аудитории суть упомянутого оратором физического явления, причем у меня как раз не создалось впечатления, что такие пояснения действительно были нужны залу. В любом случае, именно для таких разъяснений и предусмотрено время для вопросов и ответов. Но вопрос должны задать из аудитории, если ей что-то непонятно, а ответ должен давать оратор, а никак не переводчик.
Обосновывая право переводчика на соавторство, Я.В. Фоменко пишет: «Ответственность переводчика перестаёт быть только символической в тех случаях, когда он видит, что его заказчик вероятно не до конца понял суть важного предложения противоположной стороны и торопится с определённым ответом. Автору статьи известен случай, когда переводчик, снизив уровень определённости в переводе ответа заказчика реципиентам, тут же обратился нему с предложением вернуться к этому вопросу утром, когда он представит письменный вариант перевода того, что просит противоположная сторона».
На мой взгляд, если заказчик «не до конца понял суть важного предложения противоположной стороны» – это, независимо от предпринятых переводчиком мер по спасению ситуации, уже сигнал, что корень проблемы, возможно, как раз в том, что переводчик недостаточно четко это «важное предложение» перевел. Бывает, конечно, что говорящий сам не смог четко сформулировать свою мысль, и если это не проходное высказывание, а действительно некоторое важное предложение, то переводчик вполне имеет право уточнить: «Простите, вы имели в виду то-то и то-то?»
В другом месте статьи Я.В Фоменко приводит ещё один пример переводческого решения в духе «ситуационного» перевода: «…англичанин объясняет через переводчицу обязанности независимого наблюдателя и шкалу оценки соблюдения демократических процедур. Его последние слова напутствия: And be subjective! были без малейшего колебания переведены как "И будьте объективными”. "Субъективность” и "объективность” далеко не синонимы, но в данной ситуации именно это слово мотивировало людей на беспристрастность и независимость суждений, и такой перевод был по достоинству оценен коллегами-переводчиками. Интересно, что звук "s” в слове subjective переводчица даже не расслышала – ситуация помимо её сознания подсказывала ожидаемое слово. Такой перевод трудно назвать неточным».
На мой взгяд, напротив, случай, когда переводчица расслышала subjective как objective и соответственно перевела, не только можно считать неточностью, но и следует признать грубейшей ошибкой. В любом случае её вариант не был осознанным переводческим решением. Скорее, это пример того, что в переводе мы ориентируемся на вероятностное прогнозирование, которое чаще всего нас выручает, но может и подвести. Ведь оратор мог продолжить фразой, например, о том, что из суммы субъективных оценок и высветится объективная.
Кроме того, в этой похвале искажению чувствуется склонность недооценивать сообразительность аудитории. Если бы переводчица перевела «И будьте субъективны!», неужели же слушатели оказались бы столь недалёкими людьми, что не поняли бы, к чему их призывает оратор? А если бы им и требовалась подсказка, её можно было бы реализовать в переводе гораздо тоньше, чем «с точностью до наоборот», например: «И не бойтесь быть субъективными!», «Нам интересно ваше субъективное мнение» и т.п.
Что же касается перевода застолья, то, конечно же, я согласна с автором статьи, что в такой ситуации важна не дословная точность перевода, а интенсивность и настроение общения. Однако, когда вместо перевода шутки переводчик просит: "Gentlemen, laugh”, это уже равносильно выбрасыванию белого флага.
Наконец, сейчас всё чаще встречаются ситуации, когда клиенты – кто хуже, кто лучше – понимают язык перевода. Если бы в тех ситуациях, что описывает В.Я. Фоменко, заказчики в какой-то степени знали язык и поняли, насколько «точно» их переводят, можно себе представить их реакцию. Переводчику как минимум сделали бы выговор, а то и отстранили бы от работы за такую «динамическую эквивалентность».
Контроль за переводчиком может принимать разные, иногда весьма уродливые формы. Как-то, включив телевизор, я попала на передачу с некоего круглого стола по медицине. Передача была в разгаре, выступал иностранный участник, растерянная и уже полностью деморализованная переводчица пыталась его последовательно переводить, но буквально на каждом втором слове её обрывала ведущая (кстати, очень известная и яркая величина в этой области медицины), властно и громогласно «исправлявшая её ошибки», причем отнюдь не только в отношении терминологии, а просто заменяя один синоним на другой. Наверное, переводчица справилась бы гораздо лучше, если бы её так грубо и бесцеремонно не прерывали.
Более мягкий вариант ситуации – «подсказки». Оратор вроде бы понимает, что говорит под перевод, старается облегчить жизнь переводчику, и произносит одно-два слова, выразительно останавливаясь в ожидании перевода, который старается контролировать в меру своих сил. Ему трудно понять, что переводить с нуля нельзя, и на основании двух слов бывает трудно построить начало или продолжение фразы – слишком велика вариативность прогноза, а выкрутиться позднее на изящную фразу при неудачном начале может быть сложно. Но добрый дяденька готов помочь, он даже готов подсказать слово из тех немногих, что знает на иностранном языке.
Я как-то была свидетелем такой ситуации: оратор после первых приветственных слов, произносимых в таком же «щадящем» режиме, сказал: «Я представляю здесь институт…» и замолчал в ожидании перевода. Синхронный переводчик, естественно, тоже молчит, поскольку перевод слова институт на английский зависит от того, учебный он, или научно-исследовательский. Оратор повторяет: «институт». Переводчик молчит – обратной связи то нет. Тогда оратор ласково говорит: «Девушка, инститьют». Бывают и такие клиенты, кто может уловить только интернациональную лексику, ждет её повторения в переводе, и негодует, не услышав её. О «ложных друзьях переводчика» он, конечно же, не знает, и часто не ленится подойти и укорить переводчика за неточность и небрежность.
Но и в этом случае я воздержалась бы от рекомендации Я.В.Фоменко обязательно сохранять интернациональную лексику в переводе [«Для поддержания устойчивого впечатления у коммуникантов (заказчика и адресата) о том, что перевод постоянно осуществляется с высокой степенью точности, вся интернациональная, легко узнаваемая обеими сторонами лексика обязательно сохраняется в переводе»], по крайне мере, не советовала бы её сохранять в ущерб содержанию и смыслу. Это как раз та ситуация, где переводчик является профессионалом и экспертом и должен принимать те переводческие решения, какие считает правильными, без оглядки на то, что послышится в его переводе клиенту.
Ведь, если уж на то пошло, плохо знающему язык человеку может послышаться очень многое. Как-то я переводила бытовую беседу между русскими и американкой, которая в ответ на какую-то реплику сочувственно произнесла: "Oh, I know!” «Да, знаю», – не задумываясь, перевела я и тут же получила выговор от «клиентов»: «Ты что говоришь! Какое "да”! Ведь она же сказала "ноу”!».
А теперь давайте назовём вещи своими именами. Ведь Я.В. Фоменко рассказывает не об устном переводе, а о весьма специфической его разновидности – устном военном переводе, осуществляемом штатным сотрудником военной организации. Переводчик в этой ситуации ощущает себя не независимым посредником, а солдатом одной из сторон. Он за «наших» и видит свою задачу не в том, чтобы адекватно перевести сказанное, а в том, чтобы «наши» заняли выгодный плацдарм. Он хоть формально и состоит при начальнике, но закрадывается подозрение, что этот начальник кажется нашему многознающему переводчику неумелым, непонятливым, недальновидным… Говоря словами Гаврилы о Самозванце в пушкинском «Борисе Годунове», «Беспечен он, как глупое дитя…». Вот переводчик и действует, как мудрая нянька при неразумном дитяти, самостоятельно решая, что и как говорить от его имени.
С чисто терминологической точки зрения выделение «ситуационного перевода» в особую разновидность перевода кажется мне некорректным. Если в эту категорию включаются случаи, когда требуется обращать особое внимание на коммуникативную ситуацию перевода, то это требование предъявляется к переводчику всегда. Если же речь идёт о ситуациях, дающих переводчику, по его мнению, право на переделку текста в силу неких внешних целей и установок, то тогда обсуждается не собственно перевод, а иные формы языкового посредничества. Или то, что в советские времена именовалось партийным, или идеологическим переводом. Возможно, что в практике военных переводчиков традиция такого подхода оказалась более живучей. Но, как бы то ни было, она мало чем отличается от переводческого произвола.
Ссылки на литературу:
[1] В.Н. Комиссаров. Теоретические основы методики обучения переводу. – М., 1997. – С. 32
[2] В.Н. Комиссаров. Теория перевода (лингвистические аспекты). – М., 1990. – С. 106
[3] В.Н. Комиссаров. Указ. соч., с. 69.
[5] В.Г. Гак, Ю.И. Львин. Курс перевода (французский язык). – М., 1980. – С. 11.